Размышления о семинаре Джулиет Митчелл «Сиблинговая травма и Закон Матери»

Джулиет Митчелл, британский психоаналитик, на конференции Общества Психоаналитической Психотерапии, проводившейся 25.07.20, высказала идею, что психически у нас у всех есть сиблинги.
Даже если они физически отсутствуют, есть идея о других детях у родителей. Причём идея может быть отрицательной: если родитель говорит «я больше не хочу детей», это будет тоже образ ребёнка, которого никогда не будет в физической реальности. Кроме того, все дети фантазируют о «братиках и сестричках» и часто общаются с «невидимыми» сиблингами, если в семье больше нет детей.
Дети абортированные и умершие в младенчестве так же занимают своё место в семейном бессознательном. Их образы и обстоятельства гибели способны оказывать сильное подспудное влияние на живущих, которые по отношению к ним являются выжившими.

***

Митчелл так же говорит о желании убить своего сиблинга, которое проявляется у двухлетних детей, когда, например, вместо ощущения расширения своего Я за счёт нового младенца, возникает сильное желание избавиться от «нового Я». Отчасти это стремление к смерти может быть перенесено ребёнком от своей матери: запрет на убийство, как важная часть реальности, может быть дифференцирован. Ребёнок словно спрашивает у матери: «Если я не могу убивать тебя, быть может мы убьём этого нового меня, которым вы хотите меня заменить?» Мать, замечая эту деструкцию занимает, в норме, последовательную и терпеливую позицию, проводя в жизнь то, что Митчелл называет Законом матери.

Бурные бессознательные процессы совладания со своей деструктивностью, «на поверхности» проявляются как соперничество и конфликты между сиблингами, которые привлекают взрослых в качестве арбитров или наказывающих фигур. Накал страстей в семье сильно зависит от того, как взрослые воспринимают внутреннюю ситуацию. В головах матери и отца всем ли хватает места? Или могут быть семейные идеи, что есть «лишние рты», то есть нелюбимые дети, для которых сейчас есть пища буквально, но её нет и в виде ласки и привязанности?

 Важно, чтобы ребёнок занимал своё законное место в семейной системе, то есть чувствовал, что быть ребёнком безопасно. Безопасность также проявляется в неотчуждаемости своего места «по праву рождения». Хотя порядок в иерархии может меняться – старший ребёнок так и остаётся старшим, а младший может быть «подвинут» новыми детьми.
Это место может иметь свою буквальную проекцию в материальном мире, например, как место за обеденным столом, стульчик малыша. Но психическая реальность зависит от того, какой образ этого места несут в себе родители.

Внешняя «официальная» семейная позиция может расходиться с бессознательными процессами. Место «любимого ребёнка», может оказаться местом, где ребёнку страшно и неуютно. Например, он может чувствовать, что родители втягивают его в свои конфликты, пытаясь склонить к своей позиции или даже выступать арбитром в их взрослых спорах. Или не делают секрета из своей сексуальной жизни. Ребёнок теряет «детское место», его эдипальные фантазии могут реализоваться буквально: заботящийся и утешающий родителя ребёнок становится его квазисупругом, т.к. занимает психологически место супруга. Это приводит к «раннему взрослению», когда травматический опыт беспомощности и эдипальной победы вытесняется, а взамен формируется псевдовзрослое ложное Я, которое способно «решать проблемы».

При этом скрытая травмированная и соблазнённая часть Я постоянно даёт о себе знать, мешая во взрослом возрасте формировать безопасную привязанность и адекватный образ себя.
Травмированное Я тоже может выполнять роль невидимого сиблинга в образе «внутреннего ребёнка». И хотя этот образ часто считается ресурсным, именно в нём заключена архаическая ярость, жадность, желания мстить и убивать. То есть, все те аффекты, которые не были преобразованы в дальнейшем развитии, т.к. место ребёнка было потеряно.
Образ тайного ребёнка-монстра широко разработан в современной культуре. В фильмах ужасов от «Ребёнка Розмари» до «Сайлент-Хилла» присутствуют эти страшные дети, убивающие и мстящие. Они наделены дьявольской силой и олицетворяют собой смерть и разрушение всех связей и контейнирующих структур.
Возможно, кроме стремления к удовольствию от деструкции, яростная и архаическая ипостась Я может помогать преодолевать (на время) страх сепарации и помогать разрушать старые обездвиживающие конструкции, играя роль своеобразного антидепрессанта. Тогда, как сама сепарация связана с горем и переживанием потери после осознания, что старое преодолено.

Чтобы преобразовать часть этой примитивной ярости в конструктивную злость,  пациенту важно иметь ранний опыт, когда мать выдерживает его примитивную деструкцию в том числе сиблинговую.

Можно также думать о том, в какой степени образ «внутреннего ребёнка» может быть интроектом младших братьев и сестёр пациента.

Тема тайного ребёнка-монстра перекликается с образом ребёнка-двойника, близнеца. Таким смыслом наделяются доппельгангеры – зловещие двойники, как две капли воды похожие на «настоящих» людей, о которых сложилась своя мифология. Похоже, это современное осмысления более мягких вариантов синдрома Капгра, когда речь идёт не о бреде, а о сверхценных идеях.
 О похожем феномене Фрейд размышляет в своей работе «Жуткое».

Тема тайных или утерянных хороших сиблингов так же распространённый образ в культуре. Например, в «Приключениях Шерлока Холмса», внезапное появление могущественного Майкрофта ошарашивает Ватсона. Далее загадочный брат Холмса часто выполняет роль незаметной и благой силы, помогающей героям.

Возвращаясь к вопросу о Законе Матери, важно понять, как в процессе совладания с архаичным миром младенческих аффектов, а значит с активацией собственного архаичного мира, мать может опираться на отца ребёнку и/или  на идею Отца в соей психике. Образ Отца в данном случае выполняет роль контейнера для ее собственных переживаний. Эмпатия к ребёнку может означать угрозу трансляции младенческой примитивной ярости, и для совладания с этим может помочь идея Отца.

Можно думать, почему для Митчелл Закона Отца становится недостаточным. Сама по себе идея Закона не носит гендерного характера в том смысле, что наша психика всегда содержит и женские и мужские репрезентации. Женщины доиндустриальной эпохи значительную часть жизни проводили в необходимом регрессе, вынашивая и вскармливая множество младенцев. Отец олицетворял собой закон и внешнюю реальность, потому что психика его жены находилась в позиции “первичной озабоченности” по Винникотту. Женщина была вынуждена делегировать  мужу часть функций, пока она занята детьми.
В современном Западном мире,  где эмансипация каждого пола довольно велика, часть семейных функций может дублироваться, роли смешиваются. Возможно, образ Матери как источника Закона, это такая же примета современного мира, как сострадательные и эмпатичные отцы, с функцией “вынашивания” в психике.

Возникает возможность дублирования, универсализма и даже путаницы, где мужское и где женское. Введение в поле психоаналитических смыслов Закона матери, это тоже примета эмансипации. Гендерное «разделение труда» нивелируется. Отец становится конкурентом, психологическим двойником или кем то, кто взаимодополняет женщину. В зависимости от того, как мы видим эту пару.

Ваш Доктор Гор