Год вежливых ангелов

Golden hay and straw texture background close-up

Завтра встану на час пораньше. Зачем? Нет, пожалуй, как обычно. Всё-таки проснулся раньше будильника, полежал немного, встал раньше на десять минут и ходил гордым пятнадцать. В голове засела и на все лады по-дурацки крутилась фраза, как обрывок сна: «Когда награда нашла героя… Награда нашла героя».

Взял блокнот, и в этой наивной ранней благости, сонный ешё, записал:

“Мы прекрасны, мы умрём, и нас не будет. Будут другие, которых это не касается, и не будет волновать. И они умрут, и эти “они” это мы сейчас. И останутся третьи, которых это не коснется. И всё это прекрасно”. Поулыбался своему самонадеянному великодушию и пошел пить кофе.

* * *

Зима 1994 года, третий курс медицинского ВУЗа, подрабатываю медбратом в кардиореанимации. Меня растолкали около двух часов ночи. Врач-ординатор долго не мог поставить диагноз. Наконец, выяснилось, что у одного из пациентов тромбоз аорты, не помню на каком уровне, но нижняя часть тела у него посинела, и он, почему-то, не мог говорить, но все слышал. Медсестра мне так и сказала:

“Поговори, поговори, он все слышит!”, и побежала к другим больным.

Говорить у меня не очень получалось, я смотрел в его расширенные, то ли от боли, то ли от ужаса зрачки, и все, что мог сделать – пожать его холодеющую руку, а он вцепился в мою, словно я держал его на этом свете.

Потом мне сказали, что ещё сегодня утром этот человек сидел за своим рабочим столом. Наверное, о чём-то переживал, строил какие-то планы, что-то ему не хватало в жизни. А теперь, он так сжимал меня, что ординатору пришлось разгибать дрожащие пальцы по одному.

Потом его повезли в операционную, а меня отправили искать бритву, чтобы побрить его перед операцией. Но с бритвами был плохо. Шарахаясь по пустым и темным коридорам больницы, на каком-то этаже, я нашел сонную медсестру, у которой еле выпросил старую безопасную тупую бритву. Бритва была оранжевая, с одним лезвием. Заспанная медсестра очень ругалась на хирургию, и строго наказала утром вернуть ей бритву лично в руки, и я поклялся, что верну.

В больнице не оказалось дежурного хирурга, который смог бы сделать операцию на аорте. Позвонили одному, кто жил на соседней улица, но тот уже «не вязал лыка». Вызвали мобильную бригаду откуда-то, чуть ли не из Склифа. Но их долго не было, пациент умирал, ноги его были совсем синие и все в порезах от моей тупой бритвы, но кровь практически не сочилась. Меня ругали за бритву, хотя я оббегал весь больничный корпус раза три.

Наконец, приехал ухмыляющийся румяный сосудистый хирург низенького росточка с двумя высокими медсестрами, в мини-юбках, развязными, и как мне казалось тогда, с повадками проституток. Их атакующая сексапильность, стройные крепкие ноги в черных чулках, изящные туфли, запали в мою юношескую душу. Все они были веселые, полные жизни, от них томно пахло пряными духами, дорогим спиртным и морозом.

Они смеялись и рассказывали, как по дороге заехали куда-то, потому что у них кончились, то ли бензин, то ли водка, то ли другана надо было «подбросить».

Хирург показал, где будет делать разрезы, и пока готовили операционное поле, я удалился. Потом я узнал, что больной умер “на столе”. Во всяком случае, когда он умирал, ему уже не было страшно или больно. Бритву, я так и не вернул: сначала забыл, а потом мне было боязно искать ту медсестру – вдруг бы она стала ругаться.

Вот говорят, 14ый год, это год «вежливых людей». Может быть, это и год вежливых ангелов?

Сижу я сейчас за компом, поднимаю глаза, а там стоит  некто, со сложенными крыльями, вежливый, и говорит: “Пойдем”! А я ему: “Охренел! У меня трое детей! Да мне завтра на работу! Меня сто человек внутри Садового уважает и триста за пределами! Да у меня вчерашняя фотка семь лайков собрала! Да…”

А он: “Нет, нет, пойдем. Нету этого ничего”. “Как так?” А он, устало: «У тебя  ничего нет… Да и не было, пожалуй”.

Стану ли я, как запоздалый больной в регистратуре, еще и ещё раз подходить к окошку и уточнять, действительно ли записи к дерматологу больше не будет, так как он уволился, или уставшая регистраторша вдруг просияет: “Ой, я все перепутала, это же я уволилась, а не он”, и даст мне ворох талонов на прием?

Почему-то, кажется, что в такой момент остро захочется лежать на теплом стоге сена лицом вниз, закрыв глаза, зарывшись носом в душицу и клевер, и вцепившись руками в сухие колоски, медленно, на ощупь, перебирать их.

И я буду надеяться, очень надеяться, что когда повернусь на спину, дунет ветерок, и в пронзительном небе, будет видно ясное белое облако.

«Больше ничего не надо?», спросит вежливый некто. «Ничего», испугаюсь я. «Извини», вежливо скажет некто, «и этого тоже нет». Деловито возьмёт за руку, и мы пойдем, пойдем…

Иногда, кажется: что-то важное забыл. Вспоминаю, и не могу вспомнить, а тот, вежливый, мне бы охотно подсказал: жизнь и была награда.

Великий Фома Аквинский за несколько недель до смерти, сказал, что вся его “Сумма теологии”, и другие труды, – «сено и солома». Кажется, понимаю, о чем он.

Может быть, жизнь – теплое  душистое сено и гибкая, колкая, рассыпающаяся в руках солома! И больше ничего.
И это прекрасно.

straw hay and blue sky

Ваш Доктор Гор

Поделиться: